Перебеги меня. Современная проза - Александр Цыганов
– Всего-то? – Виктор словно взглядом зацепился за мысль и стал кидать слова отрывисто, ведрами, как заливают бетон, – Я уверен, что всего одна ночь может кардинально все изменить в отношениях. Желаний становится больше, времени друг для друга меньше. – он постучал пальцем себе по переносице, – Я это проходил! И ты! А ещё эта ночь расхерачит любые добрососедские отношения в чувственный и эмоциональный хаос, в котором ранены оба, и их никто не спасает – они сами друг друга добивают мучительно и с особой жестокостью, иногда быстро, а иногда в течение нескольких лет.
– Да уж, с особой! – Лера поднялась. – Только эта девочка, Виктория, всё равно от тебя не уйдет. От тебя – нет. Вот я – могу. А она будет хвататься за тебя из последних сил, если дашь ей, за что хвататься. А не дашь – просто растопчешь и пойдешь дальше. С ней или с её пустой оболочкой. Или с тем, что ты туда ей нальёшь. Моря ли, вина ли. Что тебе ценно, Вить. А я пойду.
***
Виктор проводил её до двери. Когда подавал пальто, удивился его лёгкости и хотел спросить, не холодно ли ей в таком летнем. В это время пришла Вика. Она с пакетом в руках встала между ними и переводила взгляд с одного на другого.
– Полка у него на кухне замаскирована под шкаф, – поделилась информацией Лера, закутываясь в шарф. – Вика, мы с тобой еще созвонимся. А меня провожать не надо. Не пей больше, Вить, а тебе нельзя! – и она ушла, оставив дверь открытой.
Вика закрыла дверь и, не выпуская пакет из рук, стала раздеваться:
– Она интересная!
– Да, – но смотрел он при этом на Вику, всматривался в нее, видел мягкие русые волосы со светлыми прядями, потом высоко вздернутые плечи …Взглянул в потолок, закрыл глаза и сквозь звук спазмами стучащей в висках крови, пытался услышать дробь затухающих в коридоре каблуков. Сначала он её слышал, а потом она сменилась шорохом шерстяных носочков по паркету – с кухни вернулась Виктория.
Сами собой в голову пришли строки: «Я сам по себе, а мои шаги – сами по себе. Такое ощущение. О следах я вообще молчу – их ты увидишь, наверное, лишь в следующей жизни», а потом он подумал о том, что картина, название которой он так и не узнал, осталась в машине.
***
Письмо
Пишу письмо, позволяя себе многое.
Пусть Тебя это не пугает – всего лишь воображение. И накатывает оно будто волнами: тепло, и на Солнце пятна, мысли какие-то «спотыкнутые», прямые… спад, Луна в зените; тогда – пустота, а в ней миллионы вспыхивающих угольков – глаз, мечтаний непередаваемых, странных для людей, недавно расставшихся.
Сегодня на улице встретил Улыбку и сравнил её с твоей. Ничтожная радость – сравнивать, слабая, потому что лица любимых мы, как правило, не помним, одни детали, за каждую ты готов отдать жизнь, но не способен вместить в себя их все.
Снег падал весь вечер, с утра буянила капель, я делал то же, что и много дней с тех пор, как мы разошлись и Ты уехала. День прошёл, за ним ещё и ещё череда дней – одиноких и одинаковых.
Ты спроси, как мы привыкаем. Иногда становится страшно от своих поступков – у людей посторонних они должны вызывать отвращение, а у родных… но ты надеешься, нет, ты смело веришь, что простят и на этот раз.
– Спасибо, уже не больно.
На деревьях – лужи от спёкшегося снега, если стукнет мороз, ветви станут такими же ломкими, как мой характер. Я ничего не почувствую, а весной пойму, что лишился рук.
С Тобой я теряю нить рассуждений.
Хочется самого простого, я часто это ощущал, но никак не мог объяснить.
Помнишь наши первые встречи? Они как свечи – всё еще горят в памяти. Горят газом на моей кухне, нашими глазами, улыбками наших детей, которых не было, но которых я вижу во сне. И сердце моё горит. Наверное, это вина сжигает его.
– Если Ты только любишь… или любила.
Это важно, потому что я люблю Тебя.
…Пришла неделя сна. Постоянно прокручиваю в голове сюжеты миров. Не хотел бы в них оказаться – жизнь там, чаще всего, коротка.
В шуме, треске и звоне как никогда понимаешь, в чём господство привычек: курю от волнения, иногда от зубной боли, что, в принципе, одно и то же.
В школах опять объявили карантин, все надеются, что продлят. А я до сих пор не придумал чёткую схему на вечер. Ещё этот сон …подбрасывает гестаповские штучки.
В большой квартире я как Иов во чреве кита, за стенкой что-то журчит, я дрожу от холода или задыхаюсь от горячего удушья обогревателя.
Теперь я открыто скажу: вряд ли получится из меня крутой байкер с бицепсами, размером с лошадиную морду. И труд физический доставляет больше неудобств чем радости. Я думаю, хотя порой считаю, что и это вредно. Слова писателя «нельзя в России никого будить» – верны, но думаю, каждый слушает в них свой голос: «Если я проснусь, то Ого-го… дров наломаю!»
– Я сильный!
Жизнь пинает под зад
– Но лёгкий!
А нельзя будить, потому как незачем, мир не измениться – тот же сон, та же явь, такая же слабость и безупречная пустота.
А в пустоте мы можем только потерять (не важно, что там думают восточные мудрецы).
Жизнь прожита «зазря», если окажется, что и терять нечего.
«Пух», – и лопнул мыльный пузырь, не оставив и капли, – «Пух», – «Господи, оказывается, я и не нужен вовсе!»
А надо всем этим лениво и холодно мерцает моя звезда – такая есть у каждого. Она далека, почти недостижима, но погаснет в тот же день.
P.S. У Тебя очень красивое имя.
На кордоне
(повесть)
С моей бабушкой, своей женой, мой дед встретился в июле 1945 года, когда разведроты "зачищали" оставленные гитлеровцами просторы Западной и Восточной Украины, где много еще оставалось власовцев и фашистов, не пожелавших сдаться. Они "партизанили", нанося огромный ущерб тыловым частям, советским солдатам, спокойно возвращавшимся домой, на Родину и едва-едва начинавшим восстанавливаться колхозам и совхозам.
В Восточной Украине, в одной полностью сожжённой, уничтоженной власовцами деревне, где от домов остались лишь стояки печных труб, каким-то чудом разведчикам удалось спасти из заваленного досками погреба единственную уцелевшую девчушку – свидетельницу "ночного налёта". Эта "девчушка" в будущем и стала моей бабушкой, так как дед, тогда командир разведчиков, отдал ей какие-то свои "продуктовые" документы, по которым её отправили сначала на следствие в Москву, а потом в Ульяновск, к родственникам деда, где Марию, так её звали, приласкали и приютили.
Возможно, это была жалость, какой-то коллективный "порыв" людей того времени, возможно и некоторая солидарность – бабушка Маша была из рода донских казаков, а семья моего деда происходит из рода казаков азовских.
Тем не менее, после войны с японцами, когда дед вернулся домой, они оба были рады встрече друг с другом и, поженившись в 1948, всю свою жизнь никогда больше не расставались, воспитав двух сыновей и дочь.
Дед работал и директором ресторана Речного порта Ульяновска, и заведующим по хозяйственной части появившегося в городе Политехнического института, занимал какие-то еще должности, а в пенсионном возрасте, отказавшись от преподавания в сельскохозяйственном институте, отправился в Самару в качестве лесничего Жигулёвского заповедника – большого лесного хозяйства, входящего в состав национального парка "Самарская Лука".
***
Дом главного лесничего находился на большом полуострове и представлял собой добротное хозяйство, в котором были и куры и свиньи, две коровы, и даже белая кобыла с ласковой кличкой "Аннушка", на которой дед периодически объезжал вверенные ему
